Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 86

Я и успокоилась. Но уже на следующий день в «Манифесте» вышла статья Джованни Сарраторе, то есть Нино, о мелких предприятиях Кампании, на которых в силу общей отсталости региона особенно воздействуют политические разногласия. Он с чувством рассказывал о Бруно и его трагической гибели. Несколько дней я пыталась следить по газетам за развитием событий, но безрезультатно: новость быстро исчезла с полос. Лила тоже больше не хотела обсуждать со мной эту тему: когда мы звонили ей вечером, она просила передать трубку Дженнаро. Особенно сухо она отреагировала, когда я попыталась процитировать Нино. «Что за чушь! Вечно он сует нос куда не надо: при чем тут политика? Как будто других причин не было. У нас за что только людей не убивают – за измены, мошенничество, да просто за то, что не так на кого-то посмотрел!» Но шли дни, и от Бруно осталось одно воспоминание. Я видела его не хозяином завода, которому, прикрываясь фамилией Айрота, угрожала по телефону, а парнем, который пытался поцеловать меня на пляже и получил грубый отпор.

87

Тягостные мысли начали одолевать меня еще там, на пляже. Лила, думала я, нарочно гонит прочь все чувства и эмоции. Если я все упорнее искала инструмент, с помощью которого могла бы разобраться в себе, то она все старательнее от себя пряталась. Чем настойчивее я вызывала ее на откровенность, тем глубже она уходила в тень. Так полная луна скрывается за лесом, маскируя свой лик за ветками деревьев.

В начале сентября я вернулась во Флоренцию, но мои дурные предчувствия не только не развеялись, а еще и усилились. Поговорить по душам с Пьетро я даже не пыталась, понимая, что это бесполезно. Он был недоволен тем, что мы с детьми приехали: он не успевал с книгой, приближался новый учебный год, и он все заметнее нервничал. Как-то вечером Деде с Дженнаро повздорили из-за чего-то за столом; Пьетро вскочил и вышел из кухни, хлопнув за собой дверью так, что дверное стекло разлетелось вдребезги. Я позвонила Лиле и без всяких предисловий сообщила, что она должна забрать мальчика, он и так прожил у нас полтора месяца.

– Не можешь оставить его до конца месяца?

– Нет.

– Тут плохо.

– Тут тоже.

Энцо выехал поздно ночью, а приехал утром, когда Пьетро был на работе. Я уже собрала вещи Дженнаро. Я объяснила, что детские ссоры стали невыносимы, сказала, что мне очень жаль, но трое детей для меня – это слишком, что больше я так не могу. Он ответил, что все понимает, поблагодарил меня за все и как бы в оправдание проворчал: «Лина… Ты же знаешь, какая она». Я промолчала: и потому, что Деде устроила истерику из-за отъезда Дженнаро, и потому, что, согласившись: «Да, я знаю, какая она», могла наговорить такого, о чем потом жалела бы.

Меня одолевали мысли, которые я, веря в магическую связь слов и реальных событий, боялась четко сформулировать даже в уме. Но совсем избавиться от них я не могла: они складывались в законченные предложения, пугали меня, одновременно завораживая, повергая в ужас и искушая. Я поддалась старой привычке во всем наводить порядок, находить зависимость между, казалось бы, разрозненными элементами. Я связала ужасную смерть Джино и убийство Бруно Соккаво (Филиппо, заводской охранник, выжил) и пришла к выводу, что оба этих события ведут к Паскуале, а может, и к Наде тоже. Одно это предположение лишило меня покоя. Я хотела позвонить Кармен, спросить, нет ли новостей от брата, но потом передумала: испугалась, что телефон могут прослушивать. Когда Энцо приехал забирать Дженнаро, я рассчитывала поговорить с ним и посмотреть на его реакцию. Но снова промолчала из страха наговорить лишнего, произнести имя той, что стояла за Паскуале и Надей. Лила; конечно Лила; та самая Лила: Лила, которая не болтает, а делает; Лила, усвоившая правила квартала, ни в чем не полагавшаяся на полицию, законы, государство и верившая, что проблемы решаются только при помощи сапожного ножа; Лила, на своей шкуре испытавшая все ужасы неравенства; Лила, которая еще во времена собраний на виа Трибунале сумела найти применение своему уму и в революционной теории, и в практике; Лила, умевшая превращать старые и новые обиды в политические задачи; Лила, управлявшая людьми, как персонажами своего рассказа; Лила, обернувшая наш опыт нищеты и насилия в вооруженную борьбу против фашистов, против хозяев, против капитализма. Лишь сегодня я готова честно признаться, что в те сентябрьские дни подозревала в кровопролитии не только Паскуале, которого сама жизнь толкнула взять в руки оружие, не только Надю, но и Лилу – Лилу собственной персоной. Долгое время, готовя обед или занимаясь с детьми, я представляла, как она и еще двое стреляют в Джино, стреляют в Филиппо, стреляют в Бруно Соккаво. Представить в этой роли Паскуале или Надю мне было трудно (я считала Паскуале хорошим парнем, хоть и любителем прихвастнуть: отлупить кого-нибудь он, конечно, мог, но убить – нет; а что до Нади, то эта девочка из хорошей семьи если и способна была кого-то ранить, то только острыми словечками). Зато по поводу Лилы у меня не возникало и тени сомнения: она могла составить идеальный план и свести к минимуму риски, она умела контролировать свой страх и смотреть на свои смертоносные замыслы отвлеченно, признавая за ними бескорыстие, она знала, как превратить человеческое существо в бездыханное тело и лужу крови, ее не мучили бы угрызения совести, она совершила бы убийство, веря, что творит правосудие.

Вот, значит, как! Теперь я ясно видела ее за спиной Паскуале, Нади или кого-то еще. Они подъезжали на автомобиле к площади, притормаживали возле аптеки и расстреливали Джино, тайного полицейского агента, маскирующегося за белым халатом. Они мчались по пыльной дороге, по обочинам которой высились груды мусора, к заводу Соккаво. Паскуале входил в ворота, стрелял в ноги Филиппо: стены сторожевой будки обагряла кровь, охранник вопил, в глазах его стоял ужас. Тем временем Лила, отлично знавшая дорогу, поднималась по лестнице и врывалась в кабинет Бруно, тот успевал только радостно воскликнуть: «Привет, какими судьбами?» – а она уже выпускала в него пули: три в грудь, одна в голову.