Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 85

Они прятались в зарослях камыша неподалеку. Однажды я взяла Эльзу и пошла посмотреть, чем они там заняты. Обнаружила я их голышом: Дженнаро показывал Деде свой набухший стручок, а она с любопытством его трогала. Я остановилась в нескольких метрах от них, не представляя, что делать. Я знала, что Деде часто мастурбирует, лежа на животе, я сама это видела. Я прочла кучу книг по детской сексуальности, купила дочери книжку с картинками, где кратко объяснялось, что происходит между мужчиной и женщиной. Книга не вызвала у нее никакого интереса. В первый раз застав ее за этим занятием, я, несмотря на охватившую меня тревогу, не стала ее наказывать, мало того, догадываясь, что отец будет реагировать на это совсем по-другому, следила, чтобы он ее не застукал.

А теперь что? Позволить им и дальше играть? Или вмешаться? Или подойти как ни в чем не бывало, сделать вид, что ничего не заметила, и заговорить о другом? А вдруг этот злобный идиот заставит ее делать невесть что, причинит ей боль? Он ведь настолько ее старше. Не опасна ли такая разница в возрасте? Дальнейшее развитие событий определили два обстоятельства. Во-первых, Эльза увидела сестру, заверещала от радости и стала ее звать, во-вторых, в тот же момент я услышала слова на диалекте, которые Дженнаро говорил Деде, – ту самую похабщину, которую и я когда-то выучила у нас во дворе. Мое терпение иссякло. Я забыла все, что читала о латентном удовольствии, неврозах, полиморфной перверсии девочек и женщин, и отругала обоих, особенно Дженнаро – ему я вцепилась в руку и силой оттащила от Деде. Он разревелся, а Деде нахально заявила мне: «Ты очень злая!»

Я купила обоим мороженое. С того дня я начала внимательно следить, чтобы ничего подобного не повторялось, и с беспокойством наблюдала, не просочились ли похабные диалектные ругательства в речь Деде. По вечерам, когда дети засыпали, я напрягала память: занималась ли я в детстве чем-то подобным с ровесниками во дворе? А Лила? Мы же никогда не говорили об этом. В свое время мы пользовались разными мерзкими словечками, это да, но это были просто ругательства, и использовали мы их в том числе для того, чтобы отбиваться от приставаний взрослых: мы выкрикивали их и спешили унести ноги. А что еще было? Я заставила себя задуматься: трогали ли мы с ней когда-нибудь друг друга? Хотелось ли мне этого когда-нибудь: в детстве, в подростковом возрасте, в юности или уже взрослой? А ей? На этих вопросах я зависла надолго. А потом ответила себе тихо: «Не знаю и знать не хочу». Я допускала, что ее тело мне нравилось, но и в мыслях не могла допустить, что между нами может что-то быть. Страх был слишком силен: если бы нас застукали, забили бы до смерти.

Как бы там ни было, столкнувшись с этой проблемой, я перестала звать Дженнаро к телефону. Я боялась, что он пожалуется Лиле, что здесь, со мной, ему плохо, а то и расскажет о нашем происшествии. Я злилась на себя за этот страх: с какой стати это должно меня волновать? Со временем меня отпустило, даже присматривать за этими двоими я перестала: невозможно же постоянно шпионить. Я посвятила себя Эльзе, а их оставила в покое. Только когда видела, что губы у них посинели, а они все не вылезают из моря, орала с берега, держа наготове два полотенца – для нее и для него.

Так пролетели августовские дни. Дом, поход за покупками, набивание сумок на пляж, море, дом, ужин, мороженое, телефонные звонки. Иногда я болтала с другими мамочками – все они были старше меня, – и была очень рада, когда они хвалили моих детей и меня – за терпение. Они обсуждали мужей и их работу. «Муж преподает латынь в университете», – рассказывала я. На выходные приезжал Пьетро, точно так же, как когда-то на Искью приезжали Стефано и Рино. Мои новые знакомые смотрели на него с уважением: похоже, благодаря его должности даже куст волос на его голове вызывал у них восхищение. Пьетро купался с девочками и Дженнаро, придумывал для них якобы опасные задания, все четверо отлично развлекались. А потом он садился под зонт и работал, жалуясь, что недосыпает. Он часто забывал принимать успокоительное. Когда дети засыпали, он брал меня прямо стоя, на кухне, чтобы не скрипеть кроватью. Брак казался мне институтом, который, вопреки расхожему мнению, убивает в сексе все человеческое.

86

Однажды в субботу Пьетро прочитал в номере «Коррьере делла сера», в основном посвященном взрыву, устроенному фашистами в поезде «Италикус», короткую заметку о заводе на окраине Неаполя.

– А эта твоя подруга не на заводе Соккаво работала?

– А что случилось?

Он передал мне газету. Группа из двух мужчин и женщины совершила налет на колбасный завод на окраине Неаполя. Сначала они выстрелили в ноги охраннику, Филиппо Кара, который теперь находится в тяжелом состоянии, затем поднялись в кабинет владельца, молодого неаполитанского предпринимателя Бруно Соккаво, и убили его, сделав четыре выстрела – три в грудь и один в голову. Я читала и представляла себе обезображенное лицо Бруно с его белоснежными зубами. О боже! Дыхание у меня перехватило. Я оставила детей с Пьетро, а сама побежала звонить Лиле. Телефон надрывался долго, но никто не отвечал. Вечером я снова пробовала звонить – безрезультатно. Дозвонилась я только на следующий день. «Что случилось? – забеспокоилась она. – Что-то с Дженнаро?» Я сказала, что все в порядке, а потом сообщила новость о Бруно. Она ничего об этом не знала, дала мне выговориться, а потом бесцветным голосом резюмировала: «Какая ужасная новость». И все. Я попыталась расшевелить ее: «Позвони кому-нибудь, выясни подробности, узнай и скажи мне, куда отправить телеграмму с соболезнованиями». Она сказала, что у нее не осталось никаких контактов с завода. «И потом, что еще за телеграмма, ты что? Успокойся».