Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 75

Несколько дней спустя я позвонила Аделе. «Спасибо за откровенность, – сказала я. – Теперь я понимаю, что ты права. И в первой моей книге недостатков хватает; может, у меня вовсе нет писательского таланта, а может, мне просто нужно больше времени». Свекровь тут же засыпала меня комплиментами, похвалила мою способность к самокритике и напомнила, что у меня есть своя читательская аудитория, и эта аудитория в нетерпении ждет книгу. «Да, конечно», – пробормотала я и, положив трубку, поспешила запереть на ключ в ящике стола последний экземпляр романа, туда же убрала тетради с заметками и с головой ушла в повседневные хлопоты. Отвращение к этой бессмысленной деятельности распространилось и на мою первую книгу, если не на всю художественную литературу. Теперь, если в голове всплывал яркий образ или удачная фраза, я чувствовала дурноту и старалась поскорее занять себя чем-нибудь полезным.

Я посвятила себя дому, дочерям, Пьетро. Я и не думала снова вызывать Клелию или нанимать другую няньку. Я взвалила на себя все домашние хлопоты, просто чтобы забыться. Мне не пришлось пересиливать себя, я ни о чем не жалела, все произошло как будто само собой: я поняла вдруг, что именно этим и следует заниматься в жизни. Что-то внутри меня так и нашептывало: «Хватит с нас твоих тараканов в голове». И я уверенно расправлялась с домашними делами, с неожиданной радостью занималась Эльзой и Деде, как будто вместе с тяжестью живота, вместе с тяжестью рукописи меня отпустила и какая-то другая тяжесть, спрятанная так глубоко, что я сама себе не могла ее назвать. Эльза оказалась очень спокойным ребенком: подолгу и с радостью купалась, сосала, спала и смеялась даже во сне; мне приходилось быть очень внимательной с Деде, которая ненавидела сестру. Просыпаясь по утрам, она рассказывала, как во сне спасла ее то от пожара, то из воды, то от волка, изображала из себя новорожденную, просила дать ей грудь, чуть что заливалась младенческим плачем, – в общем, отказывалась быть собой, девочкой почти четырех лет с отлично развитой речью, отлично обходившейся без меня и легко справлявшейся со своими детскими обязанностями. Я старалась показывать свою любовь к ней, хвалила ее за то, какая она умная, какая старательная, убеждала, что мне постоянно требуется ее помощь, что я не могу без нее ни сходить в магазин, ни приготовить ужин, ни уследить, чтобы Эльза чего-нибудь не натворила.

В то же время я страшно боялась снова забеременеть и начала принимать таблетки. Я сразу растолстела – казалось, будто меня распирает изнутри, но принимать их я не перестала: ничто не пугало меня так, как очередная беременность. К тому же я больше не заботилась о своей внешности, как раньше. Мне казалось, что двое детей и постоянные, каждодневные заботы – умыть их, одеть, раздеть, вытащить коляску, сходить в магазин, приготовить обед, одну нести на руках, другую вести за руку, вытереть одной сопли, другой слюни и так далее – вполне естественно накладывают отпечаток на мой облик, свидетельствуют о том, что я состоялась как женщина. Я больше не боялась стать такой же, как мамаши из квартала, это было в порядке вещей. «Ну и что, пусть так», – твердила я себе.

Пьетро долго возражал против таблеток, но наконец сдался и теперь наблюдал за мной с тревогой: «А ты округлилась. И что это за пятна на коже?» Он очень боялся, что девочки, я или он сам заболеем, и при этом терпеть не мог медиков. Я пыталась его успокоить. Он за последнее время очень похудел, под глазами не проходили синяки, уже появилась седина; у него болело то колено, то правый бок, то плечо, но к врачу он не шел, пока я не заставила. Мы вместе с девочками пошли с ним. Врач посоветовал попить успокоительное – в остальном Пьетро был совершенно здоров. Он так обрадовался этому известию, что все симптомы сразу исчезли. Но вскоре, несмотря на прием успокоительных, ему опять стало хуже. Как-то раз, например, когда Деде не давала ему спокойно посмотреть выпуск теленовостей – это было как раз после государственного переворота в Чили, – он отшлепал ее с невиданной прежде яростью. Кроме того, с тех пор как я начала пить таблетки, ему все чаще хотелось заниматься любовью, особенно по утрам или днем: он уверял, что из-за вечерних оргазмов ему не спится и ночью он вынужден работать, что и стало причиной хронической усталости и дурного самочувствия.

Конечно, все это были отговорки: работать по ночам давно вошло у него в привычку, стало потребностью. Но я согласно кивала: «Ладно, больше ничего такого по вечерам» – мне было все равно. Конечно, порой он меня раздражал – не допросишься хоть чуть-чуть помочь по хозяйству, сходить в магазин или помыть посуду после ужина, даже если у него было время. Однажды вечером, потеряв терпение, я на него прикрикнула – не наорала, а просто слегка повысила голос. И тогда же сделала важное открытие: стоит рявкнуть на него построже, и все его упрямство тут же проходит и он становится послушным как ребенок. Мало того, забывает и про свои боли, и про неутолимую жажду секса. Но мне это совсем не нравилось. Как будто своей решительностью я провоцирую у него в мозгу какой-то болезненный спазм. Мне становилось его жалко. Впрочем, эффект от его добрых намерений продолжался недолго. Он уступал, не без торжественности обещал сделать то или другое, но вскоре действительно уставал, и посуда оставалась немытой, а он опять погружался в себя. В конце концов я махала рукой и вместо этого пыталась его рассмешить или приласкать. Что мне стоило вымыть пару тарелок? Зато не надо будет смотреть на его недовольное лицо, на котором чуть ли не прямо написано: «Опять я теряю время, а ведь у меня столько работы!» Я предпочитала его не трогать и радовалась, когда удавалось избежать ссоры.