Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 74

Лила успела достаточно поговорить с Пьетро и сказала, что ждет не дождется, когда познакомится с ним лично. Я слушала ее вполуха: Пьетро всегда был приветлив с людьми, не принадлежавшими к миру его родителей. Она явно тянула время, голос ее звучал весело, но как-то нервно. Я чуть не заорала: «Ты уже надо мной поиздевалась, так что хватит, давай уже, говори! Ты держала книгу тринадцать дней!» – но сдержалась и, перебив ее, просто спросила:

– Прочитала?

– Да. – Голос сразу стал серьезным.

– И?

– Хорошо.

– В каком смысле «хорошо»? Каким он тебе показался? Интересным, занятным, скучным?

– Интересным.

– Насколько? Очень или нет?

– Очень.

– Чем именно?

– Сюжетом. Его интересно читать.

– И?..

– Что – и?

– Лила, – сорвалась я, – мне очень нужно знать, удался ли роман. Кроме тебя мне этого никто не скажет.

– Так я и говорю.

– Ничего ты не говоришь, только путаешь меня: ты еще никогда ни о чем так поверхностно не отзывалась.

Наступило долгое молчание. Я представила себе, как она сидит, положив ногу на ногу, за обшарпанным столом, на котором стоит телефон. Наверно, они с Энцо только что вернулись с работы, а Дженнаро играет рядом.

– Я же говорила тебе, что разучилась читать.

– Да при чем тут это? Ты мне нужна, а тебе на меня плевать!

Снова молчание. Потом она буркнула что-то, чего я не расслышала, наверное, выругалась, и заговорила жестко, с досадой: «Я делаю свою работу, ты – свою. Чего ты от меня добиваешься? Это ты училась, ты знаешь, какими должны быть книги. – Тут ее голос сорвался, и она почти прокричала: – Ты не должна писать об этом, Лену, это не твое! Ничто из того, что я прочитала, на тебя не похоже. Книжка плохая, плохая, плохая, как и предыдущая».

Вот так. Говорила она быстро, но голос звучал сдавленно, будто воздух вокруг ее затвердел и слова перекрыли ей горло. У меня скрутило желудок, заболело вверху живота; боль нарастала, но не от того, что она сказала, а от того, как она это сказала. Неужели она плачет? «Лила! – воскликнула я в ужасе. – Что с тобой? Успокойся! Дыши, дыши!» Но она не успокаивалась, рыдала прямо в трубку, и в этих ее рыданиях было столько муки, что я забыла и боль от ее «Книжка плохая, Лену, плохая, плохая», и обиду на то, что и первая моя повесть – так хорошо продававшаяся, принесшая мне славу, о которой она, впрочем, ни разу и словом не обмолвилась, – была, по ее мнению, провалом. Больно мне было только от ее слез. Я оказалась к ним не готова, я не ждала их. Лучше бы мне досталась Лила-злодейка с ее обычным издевательским тоном. Но нет, она продолжала рыдать и не могла взять себя в руки.

Я растерялась. «Ладно, – думала я, – допустим, я написала две плохие книги, ну и что с того? Уж слишком она убивается». «Лила, – сказала я, – что ты плачешь? Это я должна плакать, а ну перестань!» – «Я плачу, – закричала она, – потому что ты заставила меня прочитать эту книжку, потому что вынудила сказать, что я думаю, а мне надо было помалкивать. – Да нет же, – не соглашалась я, – я рада, что ты мне это сказала, честное слово». Я надеялась, что она успокоится, но она не затихала и продолжала сыпать беспорядочными фразами: «Никогда больше не проси меня ничего читать, я не могу, я жду от тебя большего, я слишком уверена, что ты можешь намного лучше, я хочу, чтобы ты писала лучше, больше всего в жизни я этого хочу, потому что если у тебя ничего не выходит, тогда я-то кто? Кто я?» – «Не волнуйся ты так, – бормотала я, – говори мне всегда, что думаешь, только так ты мне и поможешь. Ты же мне всегда помогала, с самого детства, без тебя у меня ничего не вышло бы». Наконец рыдания стихли, и, хлюпая носом, она сказала: «И что это я разревелась? Вот дура! Я не хотела тебя расстраивать, я ведь заготовила хвалебную речь. Представляешь, даже записала, чтобы не ударить в грязь лицом». Я попросила прислать мне ее: «Наверняка ты лучше меня знаешь, что я должна писать». На этом мы прекратили разговор о книге, я сказала, что родилась Эльза, мы обсудили Флоренцию, Неаполь, холеру. «Какая еще холера? – усмехнулась она. – Нет никакой холеры, один только наш вечный бардак и страх помереть в дерьме. Страха больше, чем реальной опасности, на деле ничего страшного. Едим лимоны – никакая зараза не пристанет».

Теперь она говорила гладко, без остановок, почти весело – как будто камень с души упал. Постепенно до меня начало доходить, в каком я тупике: двое маленьких детей, муж, которого никогда нет рядом, с писательством беда. И все-таки я не отчаивалась, наоборот, чувствовала какую-то легкость. Я сама вернулась к разговору о своем провале. В голове крутилось: «Я потеряла нить, я больше не чувствую твоего благословенного влияния, теперь я совсем одна», но ничего этого я ей не сказала. Зато, смеясь сама над собой, объяснила, что этой книгой пыталась свести счеты с кварталом, описать те великие перемены, что творятся вокруг, призналась, что вдохновилась историей о доне Акилле и матери Солара. Она расхохоталась и заявила, что, видимо, для романа одних мерзких рож недостаточно: если не подключать воображение, они кажутся не реальными рожами, а масками.

76

Сама не знаю, что со мной случилось после того нашего разговора. Чем больше я его анализирую, тем труднее мне описать эффект, который произвели на меня рыдания Лилы. Если задуматься, это было похоже на совершенно неуместную радость, как будто ее слезы, ее вера в мои способности и ее неравнодушие напрочь перечеркивали тот факт, что обе мои книги ей не понравились. Только спустя много лет мне пришло в голову, что рыдания позволили ей окончательно разгромить мою работу, избежать обид с моей стороны и поставить передо мной такую высокую планку – не разочаровать ее, – что все мои попытки написать хоть что-то оказались парализованы. Но, повторяю: сколько бы я ни думала над этим разговором, я не могу сказать, что именно ею двигало, первое или второе; был это один из высочайших моментов нашей дружбы или один из самых низких. Мне ясно одно: Лила утвердилась в роли зеркального отражения моей бездарности. После того разговора мне было легче принять свой провал – так, будто мнение Лилы значило для меня больше авторитетного мнения свекрови.