Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 73

– Эльза.

Мать помрачнела. Я догадалась: она ждала, что я скажу: «Деде мы назвали в честь мамы Пьетро, если родится вторая дочка – назовем ее в твою честь», – но было уже поздно. Пришлось оправдываться. «Мам, ну сама пойми, – говорила я. – Тебя как зовут? Иммаколата. Мне это имя не нравится, не могу я так назвать свою дочь. – А Эльза что, лучше что ли? – Эльза – это почти Элиза, – отбивалась я. – Я хочу назвать дочь в честь сестры, ты должна радоваться». Больше она мне ни слова не сказала. Как же я устала ото всего этого. Становилось все жарче, я обливалась потом, сил больше не было таскать этот тяжеленный живот, хромать, терпеть все это, все вокруг.

Перед обедом наконец позвонила Аделе. Она оставила свой всегда ироничный тон и говорила медленно и серьезно – чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом. Не прямо, с массой оговорок, но она объявила, что книга не удалась. Я начала защищать роман, и тогда она перестала ходить вокруг да около и высказалась откровенно. Главная героиня не вызывает никакой симпатии, остальные персонажи – ходульные типажи. Сюжетные ходы и диалоги надуманные. Стиль претендует на новизну, но это не стиль, а полное его отсутствие. В книге слишком много ненависти – это оттолкнет читателя. Финал жестокий, как в спагетти-вестерне – он оскорбителен для моего ума, уровня культуры и таланта. Я молча выслушала критику. «Твоя предыдущая вещь, – заключила она, – была живой, абсолютно новой, а эта содержательно устарела и написана так вычурно, что слова кажутся пустыми». – «Может, в издательстве к нему отнесутся благосклоннее?» – робко спросила я. Она напряглась и холодно ответила: «Конечно, если хочешь, отправь им, но мне кажется, печатать не станут». Я не знала, что сказать, и тихо пробормотала: «Хорошо, я подумаю. Пока!» – но она меня не отпустила и совсем другим голосом начала расспрашивать о Деде, моей матери, беременности и Мариарозе, которая сильно ее расстраивала.

– Почему ты не дала Пьетро прочесть роман? – спросила она наконец.

– Не знаю.

– Он мог бы дать тебе совет.

– Сомневаюсь.

– Тебе его мнение совсем не интересно?

– Ну почему?

Я ушла к себе в комнату. Это было невыносимое унижение. Есть я не могла и легла спать с закрытым, несмотря на жару, окном. Ближе к вечеру, в четыре, начались схватки. Я ничего не сказала матери, взяла давно собранную сумку, села за руль и поехала в роддом, надеясь, что по дороге мы вместе умрем, и я, и ребенок. Но все прошло как по маслу. Промучившись несколько часов, я родила свою вторую дочь. Уже на следующее утро Пьетро завел со мной спор, требуя назвать девочку в честь моей матери, – по его мнению, мы были обязаны оказать ей подобный знак уважения. Настроение у меня было хуже некуда, и я решительно сказала, что традиция называть детей в честь родителей – это верх глупости и что я назову девочку Эльзой. Вернувшись из роддома, я первым делом позвонила Лиле. Я не сказала ей, что родила, но вместо этого спросила, можно ли прислать ей роман.

– Прочту, когда напечатают.

– Мне твое мнение нужно прямо сейчас.

– Ты же знаешь, я сто лет книг в руки не брала. Лену, я разучилась читать, не способна я больше на это.

– Прошу тебя, ну, пожалуйста.

– Прошлую книгу ты сразу отдала печатать. Почему с этой так нельзя?

– Потому что ту я и за книгу не считала.

– Я ведь многого тебе не скажу. Так только – понравилось, не понравилось.

– Мне и этого достаточно.

75

Пока я ждала, что скажет Лила, в Неаполе началась холера. Мать заволновалась, стала рассеянной, разбила мою любимую супницу и наконец заявила, что должна ехать домой. Я понимала, что холера, конечно, сыграла свою роль, но мой отказ назвать дочь в ее честь повлиял на нее не меньше. Я пыталась ее задержать, но она все равно уехала, несмотря на то что я только что родила и нога у меня болела. Она и так посвятила мне много месяцев своей жизни, мне, неблагодарной и не питающей к ней никакого уважения, а теперь предпочитала вернуться к мужу и хорошим детям и умереть вместе с ними. Тем не менее до самого отъезда она невозмутимо выполняла все, о чем я просила, не жаловалась, не ворчала, ничем меня не попрекала. Она с радостью приняла предложение Пьетро отвезти ее на вокзал: чувствовала, что зять ее любит. Наверно, все это время она сдерживалась не ради меня, поняла я, а чтобы не портить ему настроение. Растрогалась мать, только когда пришла пора прощаться с Деде. Уже на лестничной площадке она спросила девочку на своем вымученном итальянском: «Тебе жалко, что бабушка уезжает, да?» Деде, воспринявшая ее отъезд как предательство, мрачно ответила: «Нет».

Я злилась на себя больше, чем на мать. Меня охватила мания саморазрушения, и спустя несколько часов я уволила Клелию. Пьетро удивился, забеспокоился. Я злобно заявила ему, что устала бороться с произношением Деде, в котором слышу то мареммские, то неаполитанские интонации, что я снова хочу быть хозяйкой в своем доме и матерью своим детям. На самом деле я чувствовала свою вину и хотела себя наказать. Я с наслаждением упивалась мыслью о том, как изведу себя домашними делами, двумя детьми и болью в ноге.

Я не сомневалась в том, что с Эльзой мне предстоит такой же жуткий год, какой мы пережили с Деде. Но то ли потому, что я научилась обращаться с младенцами, то ли потому, что смирилась с ролью никчемной матери и забросила свой былой перфекционизм, девочка прекрасно брала грудь, хорошо ела и подолгу спала. Соответственно и я высыпалась, да и Пьетро, к моему удивлению, в первые же дни, когда мы остались одни, стал помогать мне по дому, ходить по магазинам, готовить еду, купать Эльзу и уделять больше внимания Деде, пораженной рождением сестры и отъездом бабушки. Боли в ноге и во всем теле прошли. Однажды поздним вечером, когда я спокойно дремала, меня разбудил муж: «Там твоя подруга из Неаполя звонит». Я побежала к телефону.