Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 63

Шли дни, недели, но, к моему немалому удивлению, беременность нисколько меня не тяготила, наоборот, придавала мне легкости. Тошнило меня редко, ничего не болело, настроение не падало, никакой апатии я не испытывала. Я была на четвертом месяце, когда получила премию за книгу, а с ней очередную порцию внимания и денег. Я пошла на вручение премии, хотя политическая обстановка не слишком располагала к известности подобного рода. Но я ощущала себя привлекательной, гордилась собой и пребывала в состоянии такой физической и интеллектуальной полноты, что ничего не боялась и вела себя очень раскованно. В своей долгой благодарственной речи я сказала, что чувствую себя такой же счастливой, как астронавты, ступившие на белую лунную поверхность. Через пару дней я позвонила Лиле – рассказать про премию. Мне хотелось сообщить ей, что ее мрачные прогнозы не оправдались, дела идут отлично, и я всем довольна. Я так поверила в себя, что мне ничего не стоило подняться над былыми обидами. Но Лила уже прочитала о премии в «Маттино» – неаполитанские газеты черкнули о ней пару строк – и, не дав мне сказать ни слова, сурово раскритиковала эту мою фразу об астронавтах: «Белая лунная поверхность! – издевательски проговорила она. – Вот уж действительно, иногда лучше промолчать, чем ляпнуть чушь!» И добавила, что Луна – это всего лишь камень среди миллиардов других камней, ничем не лучше обыкновенного булыжника. По ее мнению, гораздо важнее твердо стоять на земле.

У меня скрутило желудок. Почему она постоянно стремится меня уколоть? Не хочет, чтоб я была счастлива? Или она все еще не поправилась, и болезнь обострила в ней все худшее? В голову лезли жестокие слова, которые я так и не решилась произнести вслух. Она как будто не догадывалась, что своими словами нанесла мне глубокую рану, а если догадывалась, то считала, что имеет на это полное право. Без перехода, как ни в чем не бывало, она перешла к рассказу о своих делах. Она помирилась с братом, матерью и даже с отцом, снова сцепилась с Микеле из-за давней истории с обувной маркой и деньгами, которые он, по ее мнению, задолжал Рино, встретилась со Стефано и потребовала, чтобы он участвовал в воспитании Дженнаро, а не только Марии, по меньшей мере материально. Говоря о брате, Солара и Стефано, она употребляла грубые, на грани приличия, выражения. В заключение она спросила: «Правильно я сделала?» – как будто ее и правда интересовало мое мнение. Я не стала отвечать. Я получила премию, а она прицепилась к моей фразе про астронавтов. Тогда я – не без задней мысли, мне тоже захотелось ее задеть, – спросила, как у нее с головой: прошло то ощущение, что она у нее не на месте? Нет, не прошло, ответила она, но тут же добавила, что прекрасно себя чувствует. «Если не считать того, – со смешком сказала она, – что иногда я краем глаза вижу, как из шкафа выходят какие-то люди. А как твоя беременность? Все нормально?» – «Все хорошо. Просто отлично. Никогда себя лучше не чувствовала», – ответила я.

В те месяцы я много путешествовала. Меня часто приглашали на встречи, посвященные обсуждению не только книги, но и статей, которые я теперь регулярно писала, для чего тоже приходилось ездить по всей Италии, знакомиться с новыми формами стачечной борьбы и реакцией владельцев предприятий. Я вовсе не ставила своей целью стать публицистом, просто делала то, что мне нравилось. Я чувствовала себя бунтаркой, во мне бурлило столько энергии, что моя обычная кротость казалась маской. На самом деле именно мягкая манера общения позволяла мне с легкостью присоединяться к рабочим пикетам, разговаривать с простыми людьми, общаться с представителями профсоюзов и ускользать от полиции. Я ничего не боялась. Когда прогремел взрыв в Сельскохозяйственном банке, я была в Милане, в своем издательстве, но ничуть не испугалась и не усмотрела в этом ужасном событии никаких мрачных предзнаменований. Я чувствовала в себе безудержные силы, ощущала себя неуязвимой. Никто не мог причинить зла ни мне, ни моему ребенку. Среди всего этого хаоса только мы двое были подлинной, нерушимой реальностью: я – видимой, а он (или она, хотя Пьетро хотел мальчика) – пока еще невидимой. Все остальное казалось дуновением ветра, смутной волной изображений и звуков – порой разрушительных, порой благотворных, – и эти неясные картины обретали благодаря моей работе материальную форму. События шли своим чередом, а я облекала их в слова, силой своей магии превращала в рассказ, статью или публичное выступление. Заботило меня одно: необходимость оставаться в заданных самой себе рамках и следить, чтобы ни одна моя мысль не вызвала возражений со стороны Айрота, моего издательства, Нино, который наверняка меня читал, Паскуале, Нади и Лилы (почему бы и нет?). Последние, полагала я, наконец должны были признать: «Зря мы так с Лену, мы были к ней несправедливы, она на нашей стороне. Смотри, что она пишет…»

Я никогда не была такой активной, как во время беременности. Как ни странно, беременность даже пробудила во мне сексуальную активность: я приставала к Пьетро, обнимала его, целовала и чуть ли не силком тащила в постель, где он в своей манере, долго и болезненно, овладевал мной. Затем он вставал и шел допоздна работать. Я спала час-два, просыпалась и, не обнаружив его рядом, зажигала свет и брала книгу. Устав читать, шла к нему в кабинет и звала спать – он послушно шел со мной. Вскакивал он ни свет ни заря, будто вообще боялся спать. Зато я отсыпалась до полудня.

За все это время меня взволновало только одно событие. Я была на седьмом месяце, живот уже был большой. Я стояла у ограды «Нуово пиньоне», когда прямо рядом разгорелась драка, – пришлось убегать. Возможно, я оступилась, не знаю, но вдруг в середине правой ягодицы вспыхнула острая боль, словно раскаленным прутом пронзило ногу. Домой я приковыляла хромая и сразу легла. Боль утихла, но время от времени возвращалась, простреливая от бедра в пах. Я приспособилась передвигаться так, чтобы не было больно, но тут заметила, что при этом хромаю. Меня охватила паника. Я побежала к врачу, у которого наблюдалась по поводу беременности. Он меня успокоил: ничего страшного, из-за дополнительной нагрузки немного защемило седалищный нерв. «Что вы так разволновались? Даже странно, обычно вы такая безмятежная…» Я пожала плечами. На самом деле я прекрасно знала, в чем дело. Я испугалась, что все же унаследовала походку матери, что она завладела моим телом и теперь я на всю жизнь останусь хромой, как она.