Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 55

– Смотри, какой вид на море! А на весь Неаполь? А на Везувий? А небо, небо какое! В квартале такого не бывает!

Действительно, ничего подобного я раньше не видела. Свинцового цвета залив казался словно оплавленным по краям; прямо над нами плыли густые всклокоченные тучи, а где-то дальше, между морем и тучами, зияла похожая на порез длинная полоса слепящего света, утыкаясь в фиолетовую тень Везувия. Мы долго стояли и смотрели вдаль, и ветер раздувал наши юбки. Меня заворожила красота Неаполя; даже с балкона профессора Галиани, в гостях у которой я была несколько лет назад, вид был не такой величественный. К бетонной уродине, обезобразившей облик города, прилагался – за очень большие деньги – невероятной красоты пейзаж. Именно его и приобрел Микеле.

– Тебе что, не нравится?

– Это потрясающе!

– Не идет ни в какое сравнение с квартиркой Лины, правда?

– Какие уж тут сравнения.

– Я сказала – Лины, а ведь там теперь Ада хозяйничает…

– Да.

– Тут живут люди побогаче.

– Конечно.

– А что это ты морщишься? Что-то не так?

– Что ты! Я очень за тебя рада!

– Да уж, каждому свое. Ты выучилась, книги вон пишешь. А у меня зато есть это.

– Да.

– Как-то ты это странно говоришь.

– Нисколько.

– Ты бы посмотрела на таблички на доме. Тут живут сплошь инженеры, адвокаты и известные профессора. Конечно, квартиры здесь стоят дорого, но, я думаю, если вы с мужем подкопите, сможете купить себе такую.

– Это вряд ли.

– Он что, не хочет жить в Неаполе?

– Это исключено.

– Никогда не говори никогда. Ты везучая. Я же слышала голос Пьетро по телефону, а потом видела его из окна – сразу видно, он парень добрый. Не то что Микеле. Он все сделает, как ты захочешь.

Она потащила меня в дом; ей хотелось чем-нибудь меня угостить. Она достала ветчину, сыр проволоне, нарезала хлеб. «Нормальной еды пока нет, мы же еще не заселились, – извинилась она, – но потом, когда будете с мужем в Неаполе, заходи обязательно, посмотришь, как я все тут устрою». Она широко распахнула сияющие глаза, изо всех сил стараясь погасить мои последние сомнения в ее превосходстве. Я на миг представила себе, как мы с Пьетро приезжаем в Неаполь и идем в гости к ним с Микеле… Впрочем, она сама не верила в то, что говорила, и ненадолго умолкла, чтобы вскоре продолжить свои похвальбы, но уже совсем другим тоном. «Да, мне тоже повезло, – заявила она с каким-то странным вызовом. – Возьми Кармен – докатилась до какого-то заправщика. Пинучча мается с этим идиотом Рино. Ада – шлюха при Стефано. А у меня – Микеле. Он красивый, умный, он всеми командует. И все-таки согласился на мне жениться, и вон какую квартиру купил, а уж какую свадьбу отгрохает! Даже персидскому шаху с принцессой Сорайей такая не снилась. Видишь, какая я хитрая: я на него давно глаз положила». Она еще долго распространялась по поводу своей ловкости, благодаря которой захомутала Солару и все его богатства, но постепенно ее голос звучал все жалобнее: ей было одиноко. «Микеле, – сокрушалась она, – почти не бывает дома. Иногда мне кажется, что я сама за себя замуж выхожу. А ну посмотри на меня: я вообще-то существую? – спросила она неожиданно, будто и правда ждала от меня ответа. – Или я так, пустое место?» С этими словами она ткнула рукой себе в пышную грудь, словно хотела убедиться, что не превратилась в бесплотный призрак. Но она и в самом лишилась себя – по вине Микеле. Еще совсем девчонкой он забрал себе ее всю, без остатка, сжевал и разрушил, а теперь, когда ей стукнуло двадцать пять, она стала для него чем-то вроде привычной вещи. Он шлялся по бабам, а на нее даже не смотрел.

– Самое ужасное – это когда нас спрашивают, скольких детей мы хотим. Он обычно отвечает: «Спрашивайте у Джильолы, мне-то все равно, у меня и так полно детей, сам не знаю, сколько точно». Тебе твой жених ляпнул бы такое? Сказал бы: «От Ленуччи, пожалуй, троих, а с остальными – как случится»? Он только что ноги об меня не вытирает, никого не стесняется. И я знаю почему. Он никогда меня не любил, а замуж меня берет потому, что ему нужна служанка – все мужики только затем и женятся. Он вечно ко мне придирается: «Ты ж дура дурой, ничего не понимаешь, вкуса у тебя нет, такую красивую квартиру и ту испоганила. За что ни возьмешься – все портишь!» – Она расплакалась и, всхлипывая, проговорила: – Прости, что я тебе надоедаю, но ты написала эту книгу, которая мне очень понравилась, ты тоже знаешь, что значит быть несчастной.

– Почему ты позволяешь ему говорить тебе такое?

– Потому что иначе он на мне не женится.

– Ясно. Тогда хоть после свадьбы отомсти.

– Как? Плевать он на меня хотел. Я сейчас-то его почти не вижу, а уж после свадьбы – и говорить нечего.

– Тогда я не понимаю…

– Конечно, не понимаешь, ты ж не я. Ты бы не связалась с человеком, зная, что он влюблен в другую.

– У Микеле есть любовница? – осторожно спросила я.

– Полно. Он же мужчина, спит со всеми подряд. Дело не в этом.

– А в чем?

– Лену, я тебе скажу, только не говори никому, а не то Микеле меня убьет.

Я пообещала ей и сдержала свое обещание. Если я теперь и пишу об этом, то только потому, что она уже умерла.

– Он любит Лину. Так любит, как никогда меня не любил, как никого никогда не любил.

– Чепуха!

– Никакая это не чепуха, и ты так не говори, а не то лучше уходи. Это чистая правда. Он влюбился в нее с того самого проклятого дня, когда она приставила ножик к горлу Марчелло. Не я ж это придумала, он мне сам рассказал.

То, что я услышала дальше, потрясло меня до глубины души. Не так давно, вечером, в этой самой квартире, Микеле напился и разоткровенничался. Он заявил ей, что посчитал точно, сколько женщин у него было: оказалось, сто двадцать две – с одними он спал за деньги, с другими бесплатно. «Это считая тебя, – подчеркнул он, – и, как понимаешь, ты не из тех, кто может доставить удовольствие в постели. А знаешь почему? Потому что ты дура, а чтоб прилично трахаться, нужны мозги. Ты и минет приличный сделать не можешь, не дано тебе! И учить бесполезно – по тебе сразу видно, что тебя с души воротит». И прочее в том же духе, скабрезность на скабрезности – для него это был привычный язык. Потом он взялся растолковывать ей, что к чему: женится он на ней из уважения к ее отцу – тот был отличным кондитером, работал у них давно, и Микеле успел к нему привязаться, – а еще потому, что так положено: жена, дети, роскошный дом. Но пусть она не обольщается. Она для него пустое место, он никогда ее не любил, так что ей же будет лучше, если она раз и навсегда оставит его в покое и не вбивает в свою глупую башку, что на что-то там имеет права. Он говорил с ней так грубо, что самому стало не по себе; он вдруг осекся и предался меланхолии. Бормотал, что женщины для него – куклы с дырками: поигрался – и ладно. Все. Все, кроме одной. Лила была единственной женщиной на свете, которую он любил, – любил по-настоящему, как в кино, любил и уважал. «Он сказал мне, – жаловалась Джильола, – что это она должна была обустраивать этот дом, что ей бы он с радостью дал сколько угодно денег на мебель и на все остальное. Только с ней можно выбиться в люди в Неаполе. «Помнишь, что она сделала с той свадебной фотографией? – спрашивал он. – А как преобразила магазин?! А ты что? Ты, Пинучча и все остальные, какой от вас толк? Что вы умеете?» Этим он не ограничился. Рассказал, что день и ночь думает о Лиле, но не так, как о других женщинах: с ним такое творилось впервые. На самом деле он ее не хотел. Не хотел так, как других женщин: завалил, почувствовал под собой чужое тело, подергался туда-сюда, сломал и выбросил. Он не хотел поиметь ее и забыть. Ему нужна была ее умная голова и ее богатое воображение. Он не собирался ее ломать, напротив, постарался бы сберечь. Он не испытывал желания ее трахнуть – само это слово по отношению к ней его возмущало. Он хотел целовать ее, ласкать. Хотел, чтобы она ласкала его, помогала ему, наставляла его, руководила им. Он хотел наблюдать, как она меняется с годами, как стареет. Она нужна была ему, чтобы думать, чтобы научить его размышлять. «Теперь ты меня понимаешь? Он говорит о ней так, как никогда не говорил и не скажет обо мне. А ведь у нас свадьба на носу! Он сказал: «Мой брат Марчелло, этот придурок Стефано, этот мудак Энцо – они же ничего не знают о Лине! Куда им. Они ж дураки: сами не понимают, что потеряли или могут потерять. Только я один