Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 29

Все вокруг, начиная от запаха колбас, напомнившего Лиле о том, что вытворял над ней Стефано, на миг вселило в нее страх – она испугалась, что сейчас он ее убьет. Затем ее охватила ярость, она врезала Бруно по физиономии, двинула ему между ног и крикнула: «Ах ты дерьмо! Да у тебя там и нет ничего, давай, доставай что осталось, оторву на хрен! Мудак!»

Бруно выпустил ее, вытер с губы кровь, нервно хихикнул и пробормотал: «Извини, я рассчитывал хоть на каплю благодарности». Лила обожгла его взглядом: «Хочешь сказать, что с меня причитается? Не то ты меня уволишь, так, что ли?» Он снова засмеялся и замотал головой: «Нет-нет, не хочешь – не надо, все. Я же извинился, чего тебе еще надо?» Она была вне себя: только сейчас она почувствовала на себе следы его лап и поняла, что ей теперь долго от них не избавиться – такое мылом не смоешь. Она отошла к двери и бросила ему: «Считай, что сегодня тебе повезло. Но, клянусь, ты еще проклянешь минуту, когда осмелился меня тронуть!» Лила ушла, а он все бормотал ей вслед: «Да что я тебе такого сделал? Я же ничего не сделал. Навыдумывала себе! Я ссориться не хочу!»

Она вернулась на свое рабочее место. В тот день она занималась уборкой цеха, в котором варили колбасный фарш, – над огромными котлами поднимался пар, оседавший на пол, вытирай не вытирай. Эдо, чуть не оставшийся без уха, смотрел на нее с любопытством, и не только он. Все работники и работницы впились в нее глазами, когда она с перекошенным от ярости лицом вышла из сушилки. Лила схватила тряпку, швырнула ее на пол и принялась тереть грязную плитку, громко объявив: «Может, еще какой-нибудь сукин сын желает рискнуть здоровьем?» Рабочие перестали на нее пялиться и занялись делом.

Несколько дней она ждала увольнения, но его не последовало. Каждый раз, когда они сталкивались с Бруно, он вежливо улыбался ей, она холодно кивала в ответ. Ничего не изменилось, если не считать чувства омерзения, охватывавшего ее при воспоминании о его блудливых ручонках, перераставшего в ненависть. Мастера, наблюдая, что Лила ведет себя с прежней самоуверенностью, снова принялись ее изводить: постоянно перебрасывали с места на место, поручали самую тяжелую и грязную работу и донимали сальностями. Это означало, что Бруно дал им на это разрешение.

Энцо она ничего не рассказывала, ни о чуть не оторванном ухе, ни о приставаниях Бруно, ни о каждодневных оскорблениях и издевательствах. Когда он спрашивал, как дела на заводе, она с сарказмом отвечала: «А ты не хочешь рассказать мне, как у тебя на работе дела?» Поскольку он молчал, Лила отпускала в его адрес пару шуток, после чего они садились за учебники. За этими книгами они прятались от многого, но главное – от вопросов, что будет завтра, кто они друг другу, почему он заботится о ней и Дженнаро и почему она ему это позволяет, почему, хоть они давно живут под одной крышей, Энцо каждую ночь напрасно ждет, что она придет к нему. Он ворочался в постели, вставал, шел на кухню вроде бы попить, смотрел на ее дверь: горит ли свет, не мелькнет ли за мутным стеклом ее тень. Их существование состояло из немых ожиданий (постучать к ней? впустить его?) и бесконечных сомнений с обеих сторон. Чтобы не думать об этом, они воевали с блок-схемами, словно сражались с гимнастическими снарядами.

– Давай составим алгоритм открывания двери, – предлагала Лила.

– Давай составим алгоритм завязывания галстука, – предлагал Энцо.

– Давай составим алгоритм того, как я помогаю Дженнаро зашнуровать ботинки, – предлагала Лила.

– Давай составим алгоритм приготовления кофе по-неаполитански, – предлагал Энцо.

Они каждый день ломали головы над алгоритмами повседневных действий – от элементарных до самых сложных, – даже когда все задания из Цюриха были выполнены. Идея принадлежала не Энцо: Лила, начав заниматься через силу, с каждым днем увлекалась все больше. Когда наступала ночь и все в доме замирало, ее захватывала безумная идея: уместить весь этот ничтожный мир, в котором они жили, в последовательность нулей и единиц. Ей нравилась эта линейная абстракция, порождающая все остальные абстракции, служившая символом покоя и чистоты.

– Давай составим алгоритм работы завода, – предложила она однажды.

– Всего технологического процесса? – задумчиво спросил он.

– Да.

Он посмотрел на нее и сказал:

– Давай начнем с твоего.

Она недовольно скривилась, буркнула: «Спокойной ночи» – и ушла к себе.

30

И без того шаткое равновесие их существования нарушилось с появлением Паскуале. Он работал на стройке неподалеку и приезжал в Сан-Джованни-а-Тедуччо на собрания местной ячейки коммунистической партии. С Энцо они случайно столкнулись на улице и, как в былые времена, разговорились о политике; выяснилось, что они разделяют одни и те же убеждения и в равной мере недовольны властью. Поначалу Энцо выражался обтекаемо, ведь Паскуале был секретарем ячейки, но тот, отбросив всякую осторожность, неожиданно принялся критиковать партию, назвав ее ревизионистской, и профсоюзы, которые, по его мнению, слишком на многое закрывали глаза. Приятели до того обрадовались друг другу, что вечером Лила обнаружила Паскуале у себя за столом и была вынуждена срочно что-то предпринять, чтобы ужина хватило на всех.

Вечер начался скорее плохо. Лила видела, что Паскуале наблюдает за ней, и едва сдерживала гнев. Что ему от нее нужно? Явился разнюхать, как она живет, чтобы доложить всему кварталу? Кто дал ему право ее судить? Он не сказал ей ни одного дружеского слова, не упомянул ни о Нунции, ни о ее брате Рино, ни о Фернандо. Вместо этого он окидывал ее оценивающим взглядом, точь-в-точь как мужики у нее на заводе, а когда она ловила его на этом, спешил отвести глаза в сторону. Он наверняка заметил, как она подурнела; наверняка думал: «Каким же я был кретином! И как меня тогда угораздило в нее влюбиться?» Он наверняка считал ее плохой матерью, раз она обрекла сына на нищету, вместо того чтобы растить его в достатке на деньги от магазинов Карраччи. После ужина Лила вздохнула и сказала Энцо: «Уберешь сам со стола, я пошла спать». Но тут Паскуале вдруг встал и торжественно-взволнованным голосом заявил: «Лина, прежде чем ты уйдешь, я должен сказать тебе одну вещь. Ты – потрясающая женщина. Если бы все мы умели противостоять этой жизни с такой силой, как ты, мир уже давно изменился бы». Лед был разбит, и Паскуале рассказал ей новости о ее родне: Фернандо снова ставил на обувь подметки, Рино таскался за Стефано и постоянно клянчил у него деньги, а Нунцию он почти не видел, потому что та не выходила из дома. «Ты правильно сделала, что ушла, – заключил он. – Никому во всем квартале не удавалось надавать Карраччи и Солара столько пощечин, сколько надавала ты. Знай, я на твоей стороне».