Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 116

116

Мы давно не разговаривали, и мне не хотелось с ней болтать. Даже ее голос меня раздражал. В тот период одно ее имя, ужом проползая по извилинам мозга, пугало меня и отнимало последние силы. К тому же момент был неподходящий: мог позвонить Нино, и я не хотела занимать линию; у нас и без того были проблемы со связью.

– Можно я тебе потом перезвоню? – спросила я.

– Ты занята?

– Немного.

Мой ответ она проигнорировала. Ей, как обычно, казалось, что она может входить в мою жизнь и выходить из нее, когда захочет, ни о чем не беспокоясь, как будто мы с ней по-прежнему были одно и не было нужды спрашивать: «Как дела? Чем занимаешься? Не побеспокою?» Уставшим голосом она сказала, что у нее для меня плохая новость: мать Солара убили. Говорила она медленно, как бы подчеркивая каждое слово; я слушала ее не перебивая. За ее словами в моей памяти вставала череда картин: разряженная в пух и прах ростовщица за столом на их со Стефано свадьбе; полупризрачная женская фигура в дверном проеме квартиры, в которой я искала Микеле; страшная тень из нашего детства, вонзившая нож в дона Акилле; старуха с искусственным цветком в волосах, обмахивающаяся голубым веером и бормочущая: «Ну и жарища здесь…» Новость не вызвала у меня никаких эмоций, даже когда Лила стала со своей обычной обстоятельностью пересказывать местные слухи. Мануэлу закололи ножом; ее застрелили из пистолета – четыре пули попали в грудь, а одна – в шею; ее насмерть забили ногами; убийцы – она использовала именно это слово – даже не входили в дом, а застрелили ее прямо на пороге: Мануэла повалилась ничком на лестничную площадку; ее муж, ни о чем не догадываясь, смотрел в это время телевизор. «Единственное, что можно сказать наверняка, – добавила Лила, – это то, что Солара как с ума посходили, наперегонки с полицией ищут виновных, созвали своих людей из Неаполя и из других городов, закрыли все свои предприятия. Я вот сегодня тоже не работаю. У нас ужас что творится, сидим, дышать боимся».

Как она умела придать значимости тому, что происходило с ней и вокруг нее! Убитая ростовщица, потрясенные сыновья, их головорезы, готовые проливать новую кровь, и, конечно, она сама, как всегда находящаяся в центре событий. Наконец она дошла до истинной причины своего звонка:

– Завтра я отправляю к тебе Дженнаро. Я понимаю, что злоупотребляю твоим гостеприимством, у тебя свои дочери, свои дела, но сейчас я не могу и не хочу держать его здесь. Пропустит несколько дней в школе, ничего страшного. Он тебя любит, ему у тебя хорошо, ты единственная, кому я доверяю.

На несколько секунд я задумалась над ее последней фразой: «Ты единственная, кому я доверяю». Мои губы тронула улыбка: Лила еще не знала, что мне больше нельзя доверять. Выслушав ее просьбу, подразумевавшую, что в моей безмятежной, благоразумной жизни, похожей на существование растения – знай себе цвети и жди, когда созреют ягодки, – ничего не может измениться, я просто, но твердо ответила:

– Я уезжаю. Я бросила мужа.

– Не поняла.

– Моему браку конец, Лила. Я встретила Нино, мы поняли, что всю жизнь любили друг друга, с самого детства, сами того не зная. Поэтому я уезжаю и начинаю новую жизнь.

После долгого молчания она спросила:

– Ты шутишь?

– Нет.

Должно быть, ей казалось невозможным, что я учинила беспорядок в своей жизни, в своей упорядоченной голове, и она набросилась на меня, машинально вспомнив моего мужа. «Пьетро, – говорила она, – необыкновенный человек, добрый, умный, ты с ума сошла – бросать его?! Подумай о своих дочерях – что с ними-то будет?». Она говорила, но не упоминала Нино, как будто это имя застряло у нее где-то в ушной раковине, так и не дойдя до мозга. Мне самой пришлось произнести его еще раз: «Нет, Лила, я не могу больше жить с Пьетро, потому что я люблю Нино. Что бы ни случилось, я уезжаю с ним». Я говорила еще что-то, близкое по содержанию, как будто хвастала заслуженной наградой.

– Ты бросаешь все, что у тебя есть, ради Нино? – закричала она. – Ради него ты рушишь свою семью? Знаешь, что с тобой будет? Он использует тебя, высосет из тебя всю кровь, отнимет желание жить и бросит тебя. Ради этого ты столько училась? Проклятье, я столько надеялась, что ты проживешь прекрасную жизнь – и за себя, и за меня! Как же я в тебе ошиблась! Ты просто кретинка.

123

Я бросила трубку, как будто она жгла мне руку. «Она ревнивая и завистливая, теперь она меня ненавидит», – сказала я себе. Это была правда. Проходили долгие секунды, я ни разу не вспомнила о мамаше Солара; ее убийство испарилось у меня из головы. Вместо этого я в тревоге думала: «Почему не звонит Нино?» А вдруг именно сейчас, когда я все рассказала Лиле, он передумает и выставит меня посмешищем? На мгновение я представила, как стою перед ней воплощением ничтожества – дурочка, погубившая себя ради миража. Зазвонил телефон. Два или три долгих гудка я сидела и смотрела на аппарат. Когда я взяла трубку, на языке вертелись слова, заготовленные для Лилы: «Не думай больше обо мне. На Нино ты не имеешь никаких прав, дай мне самой совершать ошибки какие хочу». Но это оказалась не она. Это был Нино. Я была счастлива слышать его и сыпала восклицаниями и обрывками восторженных фраз. Я рассказала, что поговорила с Пьетро и дочками; достичь разумного согласия не удалось; я собрала чемодан и жду не дождусь, когда обниму его. Он доложил о яростных ссорах с женой – последние часы были особенно невыносимыми. «Мне очень страшно, – прошептал он, – но я не могу представить себе жизнь без тебя».

На следующий день, когда Пьетро был в университете, я попросила соседку несколько часов присмотреть за Деде и Эльзой, оставила на кухонном столе заготовленные письма и ушла. Я думала: «Происходит нечто великое, от чего распадается весь мир, в котором мы живем, и я сама часть этого распада». Я поехала к Нино в Рим, мы встретились в гостинице в паре шагов от вокзала. Я прижимала его к себе и думала: «Я никогда не привыкну к этому сильному телу, для меня всегда будут сюрпризом это долговязое тело, будоражащий запах кожи, твердость, сила, подвижность – он ни в чем не похож на Пьетро».

116