Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 78

Из-за этого мы однажды вечером крупно поссорились. Допускаю, что я перегнула палку, зато высказала ему все, что думала. «Ты очень любишь строить из себя великого человека, но всем, чего ты достиг, ты, как и Мариароза, обязан отцу и матери». Дальше случилось неожиданное: прямо на глазах у Деде он влепил мне пощечину.

Я умела держать удар лучше, чем он: мне в жизни досталось немало тумаков, тогда как он впервые кого-то ударил. Я увидела на его лице отвращение к тому, что он только что сделал. Бросив взгляд на дочь, Пьетро ушел из дома. Моя злость скоро перекипела. Спать я не пошла, ждала его. Он не возвращался, я волновалась. Что это, нервы? Недостаток отдыха? Или истинная его природа, погребенная под тысячами книг и хорошим образованием? Я еще раз убедилась, что плохо его знаю и не могу предугадать его действий. Может, он уже бросился в Арно или валяется где-нибудь пьяный, а может, уехал в Геную хныкать и искать защиты у мамочки. Ладно, хватит! Ты меня уже напугал! Тогда я поняла, что готова выбросить за порог все свои книги и все свои рассуждения. У меня росли две дочери, и я не собиралась принимать поспешных решений.

Пьетро вернулся около пяти утра, и, увидев его живым и здоровым, я почувствовала такое облегчение, что обняла его и поцеловала. «Ты меня не любишь и никогда не любила, – пробормотал он и добавил: – Но я все равно тебя не заслуживаю».

79

На самом деле Пьетро был невыносим беспорядок, охвативший все сферы жизни. Ему хотелось спокойного существования с нерушимыми традициями: учиться, преподавать, играть с дочками, заниматься любовью и понемногу, с помощью демократии, распутывать клубок противоречий, накопившихся в Италии. Измученный конфликтами в университете – коллеги всячески принижали значимость его трудов, которые приобретали все большую известность за границей, – он чувствовал себя презираемым и гонимым и верил, что из-за моего неугомонного характера (что ей на месте не сидится?) страдает и наша семья. Однажды после обеда Эльза играла, я занималась с Деде чтением, а он закрылся у себя в кабинете – в доме царила тишина. Пьетро закрывается в своей крепости, думала я раздраженно, и работает там спокойно над книгой, уверенный, что в доме благодаря мне полный порядок и дочерям обеспечен надлежащий уход. Вдруг прозвенел звонок, и я пошла открывать: к моему изумлению, это были Паскуале и Надя.

За плечами у них виднелись огромные солдатские рюкзаки, на голове у Паскуале красовалась старая шляпа, из-под которой торчала густая копна кудрявых волос, переходивших в такую же густую и кудрявую бороду. Надя похудела и выглядела уставшей: смотрела своими огромными глазами, как перепуганный ребенок, который пытается делать вид, что ему не страшно. За адресом они обратились к Кармен, которая, в свою очередь, узнала его у моей матери. Держались они дружелюбно, я отвечала тем же, как будто между нами никогда не было ссор и разногласий. Вели себя как дома, разбросали свои вещи по всей квартире. Паскуале очень много и громко говорил, почти всегда на диалекте. Поначалу появление этих двоих показалось мне скорее приятным разнообразием на фоне повседневной рутины. Но вскоре я поняла, что Пьетро они не нравятся. Его раздражало, что они предварительно не позвонили, не предупредили о приезде и вообще не стеснялись. Надя сняла ботинки и растянулась на диване. Паскуале так и разгуливал по дому в шляпе, трогал наши вещи, листал книги, без спроса достал из холодильника пиво себе и Наде; свое выпил залпом и рыгнул, чем страшно рассмешил Деде. Они сказали, что решили попутешествовать: именно попутешествовать, без уточнений. Давно они уехали из Неаполя? Вместо ответа – неопределенный взмах руками. Когда думают назад? Еще один взмах. «А как же работа?» – спросила я Паскуале. «Хватит с меня, – засмеялся он. – Я и так переработал, теперь вот отдыхаю». С этими словами он показал свои руки, попросил Пьетро показать свои и потер своей ладонью его ладонь: «Чувствуешь разницу?» Он вытащил номер «Лотта континуа», положил правую руку на первую страницу и погладил ее, гордый, что бумага заскрипела под его шершавой ладонью. Он был доволен, будто изобрел новую игру. Затем едва ли не с угрозой сказал Пьетро: «Без этих шершавых рук, профессор, не было бы этого кресла, здания, автомобиля, ничего бы не было, даже тебя самого – стоит нам, рабочим, перестать трудиться, как все встанет, небо упадет на землю, земля улетит на небо, деревья снова захватят город, Арно зальет ваши прекрасные дома, и только тот, кто всегда трудился в поте лица, сумеет выжить, а вас обоих, со всеми вашими книгами, растерзают собаки».

Паскуале был в своем репертуаре: говорил пылко и выложил все, что думал. Пьетро выслушал и ничего не ответил, впрочем, как и Надя: все время, пока ее друг говорил, она с серьезным лицом смотрела в потолок, растянувшись на диване. В беседе Паскуале с Пьетро она почти не принимала участия. Но когда я пошла на кухню сварить кофе, она отправилась следом, указала на Эльзу, которая ходила за мной по пятам, и сказала серьезно:

– Она очень тебя любит.

– Она еще маленькая.

– То есть ты думаешь, что, когда она вырастет, не будет тебя любить?

– Нет, надеюсь, что и взрослая будет.

– Мама то и дело тебя вспоминает. Любимая ученица! Мне всегда казалось, что ты ей больше дочь, чем я.

– Правда?

– Я тебя ненавидела за это. И за то, что ты увела у меня Нино.

– Он оставил тебя не ради меня.

– Да какая разница! Я уж и в лицо-то его не помню.

– В юности я так хотела быть как ты.

– Зачем? Думаешь, хорошо родиться богатой, расти на всем готовом?