Те, кто уходит и те, кто остается - Страница 20

К оглавлению

– Ни в коем случае!

– Почему?

Я не знала, что ответить.

– Потому что у меня есть жених, – пробормотала я.

– И что? Мы же просто поспим, и все.

– Уходи, пожалуйста! Я тебя даже не знаю!

– Меня зовут Хуан, ты видела мои картины. Что еще ты хочешь знать?

Он сел на кровать, я увидела темный силуэт, почувствовала его дыхание, запах сигар.

– Прошу тебя, уйди, – не отступала я. – Я спать хочу.

– Ты же писательница, пишешь о любви. Все, что с нами происходит, подпитывает воображение и помогает творить. Пусти меня, и тебе будет о чем рассказать читателю.

Он коснулся моей ноги кончиками пальцев. Я не выдержала, вскочила и бросилась к выключателю. Зажегся свет. Хуан так и остался сидеть на кровати в трусах и майке.

– Вон отсюда, – прошипела я настолько решительно, что он понял: сейчас я или заору, или накинусь на него с кулаками, и медленно встал с кровати.

– Ханжа, – с отвращением произнес он.

Он ушел. Я закрыла за ним дверь, но у меня не было ключа, чтобы запереться.

Я была в ужасе, в ярости, страшно напугана, в голове крутились самые жуткие ругательства на диалекте. Я не сразу вернулась в постель и не стала гасить свет. За кого они меня принимают? Разве я дала Хуану повод так себя со мной вести? Или это из-за книги? Может, они решили, что я девушка свободных взглядов? Или на них произвело впечатление мое участие в политическом споре? Очевидно же, что это был не просто теоретический диспут и не игра, затеянная ради того, чтобы доказать им всем, что я ничуть не хуже мужчин? Вступив в схватку с Франко, я перед ними раскрылась, но почему они поторопились сделать вывод о моей сексуальной доступности? Разве одного того факта, что я согласилась приехать к Мариарозе, было достаточно, чтобы посторонний мужчина посмел вломиться ко мне в комнату – так же бесцеремонно, как Мариароза увела к себе в комнату Франко? Или я незаметно для себя поддалась тому неясному эротическому возбуждению, которое витало в университетской аудитории, и не смогла его скрыть? Ведь именно здесь, в Милане, я готова была изменить Пьетро и переспать с Нино. Но Нино был моей давней любовью, и это многое объясняло. Но секс как таковой, примитивный секс ради оргазма, – ну уж нет, это не для меня. До этого я еще не докатилась. Почему в Турине друг Аделе решил, что меня можно лапать? Почему ко мне заявился Хуан? Чего они от меня ждали? И что хотели мне показать? Мне вдруг вспомнилась история с Донато Сарраторе. Но не тот вечер на пляже на Искье, который я потом описала в своей повести, а другой, когда я спала на кухне в доме у Неллы, а он пришел ко мне, целовал меня и гладил, а я помимо своей воли испытала прилив удовольствия. Существовала ли связь между той напуганной, сбитой с толку девчонкой и нынешней женщиной, к которой пристают в лифте, к кому врываются в комнату? И неужели блестяще образованный Тарратано, друг Аделе, и венесуэльский художник Хуан слеплены из того же теста, что и отец Нино, железнодорожный контролер, рифмоплет и продажный писака?

19

Сон ко мне не шел. Я перенервничала, в голове царил сумбур, а тут еще Мирко проснулся и зашелся плачем. Я вспомнила, с каким удовольствием держала на руках ребенка, и не стерпела. Встала, пошла на звук плача и вскоре оказалась у двери, из-под которой сочился свет. Я постучала, и Сильвия грубо отозвалась: «Войдите». Комната была уютнее моей, в ней стоял старый шкаф, комод, двуспальная кровать, на которой сидела, скрестив ноги, молодая женщина в короткой розовой ночной сорочке и смотрела на меня злобным взглядом. Ее руки бессильно сжимали и комкали смятые простыни. Мирко – голый, с побагровевшим личиком – лежал у нее на коленях, щурил щелочки глаз и надрывался от крика, суча руками и ногами. Сначала Сильвия повела себя со мной враждебно, но вскоре оттаяла. Призналась, что она в отчаянии, что она плохая мать и не знает, что ей дальше делать. «Он постоянно орет, если не ест. Наверное, болеет. Умрет тут со мной, прямо на этой кровати…» – прошептала она. Я посмотрела на нее: она ни капли не походила на Лилу – некрасивая, с перекошенным ртом, выпученными глазами. Она разрыдалась.

У меня сжалось сердце. Мне хотелось обнять их обоих, и мать и сына, защитить и утешить. «Можно я возьму его на руки?» – спросила я. Продолжая всхлипывать, она кивнула. Я сняла с ее коленей мальчика, прижала к груди и снова ощутила уже знакомый прилив запахов, звуков, тепла, будто ребенок после разлуки торопился поделиться со мной своими жизненными силами. Я ходила с ним взад-вперед по комнате и, как нескладную молитву, выдумывая на ходу, бормотала бессвязные слова любви. Как ни удивительно, Мирко успокоился и уснул. Я тихонько положила его рядом с матерью, хотя мне очень не хотелось с ним расставаться. Я боялась, что, вернувшись в свою комнату, обнаружу там Хуана. Я предпочла бы остаться у Сильвии.

Сильвия поблагодарила меня, но без всякой искренности, ледяным голосом добавив к обычному «спасибо» перечень моих достижений: «Ты умна, все знаешь, умеешь заставить себя уважать, у тебя материнский талант: твоим будущим детям можно только позавидовать». Я смутилась и сказала, что пойду спать. Тут она вдруг испуганно схватила меня за руку и попросила остаться: «Он чувствует, когда ты рядом, и спит спокойно. Пожалуйста, останься!» Я согласилась. Мы погасили свет, легли в постель, уложив мальчика посередке, но, вместо того чтобы спать, принялись рассказывать друг другу о себе.

В темноте Сильвия помягчела. Она говорила о том отвращении, которое испытала, узнав, что беременна. Она скрывала беременность не только от человека, которого любила, но и от себя самой, словно старалась поверить, что все пройдет само, как проходит болезнь. Но Сильвия начала полнеть, у нее появился живот, и ей пришлось признаться родителям – зажиточным интеллигентам из Монцы. Дома был страшный скандал, и Сильвия ушла из дома. Но вместо того чтобы честно сказать себе: чуда не произошло и ничего не рассосалось, а решиться на аборт ей мешает страх перед последствиями для здоровья, она внушила себе, что хочет этого ребенка из любви к мужчине, от которого забеременела. Он тоже заявил: «Раз ты хочешь ребенка, значит, и мне он нужен, потому что я люблю тебя». В тот момент никто из них не врал: она была влюблена в него, он – в нее. Но несколько месяцев спустя, незадолго до родов, любовь прошла, причем у обоих. Сильвия особенно настаивала на этом обстоятельстве, повторив эту болезненную подробность несколько раз. Между ними не осталось ничего, кроме взаимной неприязни. Она оказалась в полном одиночестве, и только благодаря Мариарозе ей до сих пор удавалось худо-бедно выживать. Сильвия говорила о ней с глубоким чувством: «Она прекрасный преподаватель, который действительно занимает сторону студентов, и бесценный друг».